Во всяком случае, именно так в седьмом классе на уроке рисования заявил сидевший за мной мальчик. «Я тебе карандашом глаз проткну, – смеялся он. – Ты все равно страшнее уже не станешь. Так даже учительница считает!»
За два года до того другой мальчик – не помню, как его звали, – разозлился на меня за то, что я выиграла у него в гандбол на перемене, и спросил, что у меня с лицом. «У тебя глаза жуть какие странные, никогда таких не видел», – высказался он. Это услышал учитель – он сразу отправил мальчика к директору. Вскоре туда же отправилась я и рассказала, как все было. Директор сказал, что я просто слишком обидчива.
Так что на уроке рисования я молча сидела и терпела, пока мальчик тыкал меня в плечо карандашом.
Рисование у нас вела грузная чернокожая женщина, мисс Джей. Она очень громко смеялась – так, что на другом конце коридора было слышно, – и всегда ярко и красиво одевалась. На уроках она рассказывала о художниках и направлениях в искусстве, о которых я никогда прежде не слышала, и помогала нам понять, чем же для нас было искусство.
В школе со мной учились в основном дети из обеспеченных семей – отпрыски врачей, спортсменов и бизнесменов. Их отцы закончили престижные университеты и теперь часто летали в командировки, так что детей воспитывали нянечки. Я с ними чувствовала себя не в своей тарелке. Мой отец был столяром, а мать выписывала разрешения на строительство в соседнем городке. Оба закончили школу и не пошли учиться дальше. В нашем городе жили в основном белые, так что ученикам нашей школы, не видевшим в жизни ничего, кроме безбедной жизни под крылом родителей, чернокожая учительница казалась чем-то вроде части местной культуры.
Мисс Джей каждую неделю давала нам задание – нужно было подготовить доклад на одну страницу о понравившемся художнике, направлении или произведении. «В искусстве главное не то, что вы видите, а то, что вы чувствуете, – объясняла она нам. – Покажите это». В докладе мы должны были рассказать о том, что выбрали, и объяснить, что это значило для искусства в нашем понимании. По средам после уроков она вела кружок – там ученики занимались своими проектами и обсуждали пройденный на уроке материал. Обычно приходила только я и еще несколько учеников – мы вскоре подружились.
Как-то раз мисс Джей посвятила половину урока обсуждению красоты, ее роли в искусстве и тому, что само понятие красоты субъективно и зависит от восприятия смотрящего. Она рассказала нам о золотом сечении – математическом уравнении, которое во многом объясняет красоту. В эпоху Возрождения многие художники использовали его для создания баланса, симметрии и красоты. Впервые золотое сечение было описано более двух тысяч лет назад в «Элементах» Эвклида – там рассказано о последовательности чисел, часто встречающейся в природе, последовательности Фибоначчи. В золотом сечении симметрия и асимметрия совмещены так, что на них приятно смотреть. Чем точнее параметры предмета – в дизайне, в архитектуре, в природе – совпадают с золотым сечением, тем он считается красивее.
После мы изучали строение лица и создание портретов. Тогда мисс Джей рассказала нам, что ученые исследовали золотое сечение и использовали его для определения степени привлекательности. «Они анализируют и измеряют, – рассказывала она. – Сначала измеряется расстояние от волос до верхней части носа, прямо между век. Затем от этой точки до основания носа, а потом от основания носа до низа подбородка. Если числа равны, значит, человек привлекательный». Говоря, она показывала все на себе.
Она объяснила, что длина уха должна равняться длине носа, а ширина глаз – ширине промежутка между ними. Золотое сечение гласит, что соотношение длины и ширины лица женщины должно равняться 1,618. Ну, чтобы считаться красивой, вы поняли. Она показала нам работы Рафаэля и Боттичелли.
Я в уравнениях и пропорциях никогда особо не разбиралась, так что из этого урока я вынесла лишь то, что женщина, чтобы быть достойной уважения, должна соответствовать этим стандартам.
Мисс Джей продолжила рассказывать о том, что на основе исследований роли золотого сечения в красоте женщины была разработана система оценки привлекательности. Людей – в основном женщин – оценивают по десятибалльной шкале, глядя на симметрию лица, и большинство получает от четырех до шести баллов. Десять баллов ни разу не получал никто, однако мы все-таки живем в мире, где принято измерять, оценивать и сравнивать.
Я не могла не задуматься о том, что, если бы мою внешность измерили, основываясь на золотом сечении, я бы получила от силы два балла.
Мне с детства указывали на каждый мой изъян. Я выросла в уверенности, что я неправильная. Ничего другого ожидать и не приходится, если ты рождена с лицом, обезображенным синдромом Крузона. Это редко встречающаяся аномалия, при которой кости головы отказываются расти. Глаза у меня были расположены слишком далеко и слишком раскосы. Нос был слишком велик. Челюсть слишком сильно вдавалась назад, а уши оказались слишком низко. Я проводила кучу времени у врачей и хирургов – они пытались привести в порядок меня и мою сестру-близняшку, тоже с синдромом Крузона. Иногда операции проводились по медицинским причинам, иногда по эстетическим.
Я сидела в кабинете, а врачи со всех сторон фотографировали мое лицо. Щипали его, тыкали пальцами и разбирали каждый мой недостаток. А я все сидела и ждала, пока они закончат обсуждать мои изъяны. И я безумно, безумно этого хотела. «Исправьте меня», – умоляла я. И они пытались изо всех сил.
После операции я ждала, пока пройдет период восстановления, и снова возвращалась к докторам. Я была одержима симметрией, стремилась к тому, чтобы перестать быть тем, кем я была, и стать тем, кем я мечтала быть.
В тот день, когда мой одноклассник сказал на уроке рисования, что я уродина, я сказала матери, что хочу умереть. На следующий же день она отвела меня к психотерапевту. Звали ее Бет. Это была женщина среднего возраста с кудрявыми рыжими волосами до плеч. У нее был пухлый животик, круглые очки и почти всегда зеленая одежда. Мы с ней играли в манкалу и беседовали о том, что я мечтаю путешествовать и стать писателем. Мою внешность мы почти не обсуждали.
Как-то в марте я на несколько минут опоздала на прием. Придя, я зашла в кабинет Бет – она сидела напротив кирпично-красного диванчика в клетку, словно сошедшего со страниц мебельного каталога 1975 года. В тот день мы не стали играть в манкалу. Бет посмотрела на меня и спросила, счастлива ли я.
Я не знала, как ей ответить, и расплакалась. Она взяла со столика платок, отдала мне и стала слушать. Когда я закончила всхлипывать, мы несколько минут просидели в тишине. «Кажется, будто я все время перечитываю одно и то же предложение, но не могу понять, что оно значит, – наконец сказала я. – Вот что для меня моя жизнь и внешность».
Бет кивнула и устремилась взглядом к блокноту и ручке, лежавшим рядом с платками на столике. Она хотела было их взять, но передумала и сложила руки на коленях.
«Я ничего не понимаю, – продолжила я. – Все это… все это происходит и повторяется, и я уверена, что это должно хоть что-нибудь значить. Должно и все тут. Хочу, чтобы мои страдания не были впустую. Хочу, чтобы моя боль значила хоть что-то».
В ответ Бет дала мне задание. Она попросила меня каждый день на протяжении нескольких недель фотографировать мое лицо. Она сказала, что из-за постоянных изменений внешности я перестала считать его своим. Я решила, что это вполне логично, и даже удивилась, ведь я никогда не чувствовала связи со своим физическим обликом. «Не нужно никому показывать снимки, – объяснила Бет. – Фотографируйся для себя».
Я согласилась, хоть и не думала, что это поможет. Раньше мне достаточно было взглянуть на свою фотографию, чтобы разреветься. И я потом по нескольку дней отказывалась выходить из дома. Я злилась на то, какой я была. Я была уродиной.
Когда мне было девять лет, у нас с сестрой взяли интервью для французского издания Marie Claire. К нам домой пришли две женщины. Мать одела нас в платьица, завила нам волосы и усадила за стол в столовой – нам это разрешалось лишь по особым случаям. Женщины нас сфотографировали и принялись расспрашивать о том, как мы жили. Я помню лишь их акцент и свое смущение, когда они намекнули на то, что я «не такая, как все».
Посреди стола стояла рамка с фотографией нас с сестрой – там нам было пять. Нас тогда одели в сине-белые свитера с одинаковым узором и заставили держать в руках нити с жемчужными бусинами. Получился неискренний снимок – такие часто вешают дома, чтобы показать всем, что в семье все отлично. Я всегда ненавидела эту фотографию. Я на ней выглядела истощенной и с воспаленными глазами. Снимок был сделан всего через несколько месяцев после того, как мне провели операцию на черепе, чтобы расширить его и выдвинуть вперед центр лица. Мне тогда сломали кости и переместили их вперед, чтобы исправить преждевременное срастание. Пришлось позаимствовать кости у меня из ног и вставить их в лицо. Потом я заново училась ходить.
Несколько лет спустя я наткнулась на эту статью на чердаке под толстым слоем пыли. Я уселась на фанерный пол и начала переводить статью, вспоминая школьные уроки французского. Вроде бы там написали о том, что кости у меня в голове срослись, и описали методы, которые пришлось срочно изобретать врачам за неимением другого выхода. Я читала и плакала – по статье можно было решить, что все на самом деле легко и просто. Там ведь не было ни слова о тех неделях, что мне пришлось провести в реанимации, и о том, что моя мать ночами сидела у моей кровати в больнице и боялась отойти. В статье забыли упомянуть, что я вообще-то человек, а не болезнь. На всю страницу раскинулась надпись крупными буквами:
«Их лица напоминали работы Пикассо».
Это написали прямо под фотографией, на которой мы с сестрой сидели за кухонным столом и смеялись, как обычные дети. Вот только обычными мы не были – об обычных детях не пишут во французских журналах. Обычных детей не называют уродцами во французских журналах.
Я смутилась – даже нет, скорее мне стало стыдно. Как я вообще могла подумать, что кто-нибудь решит, что я особенная? Мне показалось, что мне на плечи обрушился весь мир. Было такое ощущение, что все вокруг смеются над шуткой, которую мне не объяснили. Я швырнула журнал на пол и на всю ночь закрылась у себя в комнате.
«Пикассо был художником. А ты – работа Бога», – говорила мать. «Пусть Бог лучше чем-нибудь другим займется», – отвечала я. В ту ночь я порвала тот журнал на куски.
Через несколько недель после этого случая я рассказала мисс Джей про статью. Про то, как мое лицо сравнили с картиной Пикассо. Я рассказала ей о задании, что дала мне Бет, и спросила, можно ли включить его в свой еженедельный доклад. Мисс Джей поддержала эту идею. Она сказала, что внешность, как и красота, субъективна и существует лишь для того, чтобы придать смысл ее поискам, однако по сути дела наши уникальные черты – это наша подпись. Это печать на ткани мира, которую можем поставить только мы. Это то, что выделяет нас и делает красивыми.
Мисс Джей отправилась к своему рабочему столу и принялась быстро печатать, а я осталась стоять, думая, подойти к ней или нет. «Леонардо да Винчи изучал красоту и симметрию с помощью того же золотого сечения, только он его называл «божественной пропорцией», – рассказала мне она. – Он еще и математиком был, так что частенько использовал математику в своих работах, чтобы убедиться, что они выйдут красивыми». Она повернула монитор ко мне и открыла статью с изображениями картин «Сидящий старик, фигура в профиль», «Витрувианский человек», «Мона Лиза» – в общем, его самых известных шедевров. Затем она выпрямилась, не убирая руку с мышки, и посмотрела на меня.
«Знаешь, как выглядел да Винчи?» Она увеличила изображение старика с длинными седыми волосами. «Не знаю, как тебе, – усмехнулась она, – а мне он красавцем не кажется». Я засмеялась. «Сравнение с Пикассо можно принять за оскорбление, но на самом деле это честь, – улыбнулась она. – Ты – шедевр».
Теперь, вспоминая да Винчи, я не думаю о том, как он выглядел. Я думаю о его таланте, его гении, о том, что он оставил человечеству. Говорят, что его творения позволяют взглянуть на экстраординарную внутреннюю работу, что происходила у него в голове, и это напоминает мне, что мы – нечто большее, чем наши тела и чем соотношение расстояний между глазами и ушами и между носом и ртом.
Раньше само существование алгебраических и геометрических формул почему-то меня успокаивало, ведь оно означало, что всегда есть к чему стремиться. Однако искусство – это не только красота. Искусство должно заставить нас что-то чувствовать, и я поняла, что моя внешность и есть мое искусство. Мое тело, лицо, шрамы образуют рассказ – мой рассказ. Так, наверное, и устроена жизнь – красоту мы замечаем лишь в ретроспективе, а поэзию – в тишине. Иногда я ловлю в зеркале свое отражение и вспоминаю слова моей учительницы, «красота субъективна», и тогда это отражение перестает казаться мне чужим.
Текст: Ariel Henley / Narratively. Перевод: Полина Иноземцева.
Все права на данный русскоязычный текст принадлежат нашему журналу. Если вы хотите поделиться с друзьями и подписчиками, можно использовать фрагмент и поставить активную ссылку на эту статью – мы будем рады. С уважением, Батрахоспермум.
Вас также могут заинтересовать статьи:
Моя жизнь с синдромом Туретта
Нейробиолог, которая потеряла рассудок
Почему вы рисуете неандерталоидов?
Комментарии: