Будучи директором банка мозга в Национальном институте психического здоровья США, я все время окружена мозгами: одни плавают в банках с формалином, другие лежат в морозильных камерах. Частью моей работы является разрезание этих мозгов на маленькие кусочки и изучение их молекулярной и генетической структур. Моя специализация – шизофрения – изнуряющая болезнь, из-за которой пациенту часто становится трудно распознать, что реально, а что нет. Я изучаю мозги людей с шизофренией, чьи страдания были настолько невыносимы, что они совершили самоубийства. Я всегда занималась своей работой с большим рвением, но не думаю, что действительно понимала, что поставлено на карту, пока мой собственный мозг не перестал работать.
В один из первых дней 2015 года я сидела за столом, когда произошло кое-что очень странное. Вытянув правую руку, чтобы включить компьютер, я, к своему изумлению, обнаружила, что она исчезла в тот момент, когда я поднесла ее к правой нижней части клавиатуры. Я попробовала еще раз, и произошло то же самое: кисть исчезла полностью, как будто ее отрезали в запястье. Казалось, будто это волшебный фокус – завораживающий и совершенно необъяснимый. Обуреваемая ужасом, я продолжала пытаться найти свою руку, но она исчезла!
Я поборола рак груди в 2009-м и меланому в 2012-м, но никогда не допускала возможности рака головного мозга. Я сразу поняла, что это наиболее логичное объяснение моим симптомам, но поспешила эту мысль прогнать. Я направилась в конференц-зал, где у нас с коллегами было назначено совещание по новым данным о молекулярном составе префронтальной коры мозга больных шизофренией – этот отдел формирует нашу личность: мысли, эмоции, воспоминания. Но я не могла сосредоточиться, поскольку лица остальных ученых постоянно исчезали. Мысль о раке мозга снова тихонько проникла в мое сознание, а потом пронзительно закричала, требуя к себе внимания.
В тот же день снимок МРТ показал, что у меня действительно была небольшая опухоль мозга, которая кровоточила и блокировала правое поле зрения. Мне сказали, что это метастатическая меланома. В сущности это означало смертный приговор. Я была ученым, триатлонисткой, женой, матерью, бабушкой. Но потом в один день моя рука исчезла и все это закончилось.
Практически сразу мне провели операцию по удалению опухоли и крови. Я быстро восстановила зрение. К сожалению, новые очаги стали возникать по всему мозгу – маленькие, но стойкие. Я начала проходить курс лучевой терапии. Весной приняла участие в клиническом тесте иммунотерапии. Незадолго до конца этого лечения с моим мозгом все пошло совсем наперекосяк.
Сначала было трудно заметить изменения в моем поведении, поскольку они происходили медленно. Я не стала сразу кем-то другим. Скорее мои обычные особенности характера и поведения гипертрофировались и исказились, как будто я стала карикатурой на саму себя. Я всегда была очень активной, но теперь металась прям бешено. У меня не было времени ни на что, даже на то, что мне действительно нравилось, вроде разговоров по телефону с моими детьми или сестрой. Я прерывала их на полуслове, убегая куда-то по делам великой важности, сама не зная, каким именно. Я стала грубой, рявкала на всех, кто грозился меня отвлечь. Я читала абзац и сразу забывала его. Я блуждала по пути домой, хотя ездила по дороге, которой пользовалась каждый день уже несколько десятков лет. Я убегала в леса рядом с домом едва одетая.
Странно, но меня это не беспокоило. Как многие мои пациенты, чьи мозги я изучала всю жизнь, я теряла связь с реальностью. Я придумывала тщательные объяснения своему поведению. У меня находились причины для всего, что я делала, и, даже если я не могла их четко сформулировать, уверенность в их существовании укрепляла мою убежденность в собственной адекватности. Я продолжала посылать своему доктору подробные письма о том, как хорошо я себя чувствую. Я была рада окончанию курса иммунотерапии. Во мне царила уверенность, что с мозгом все в порядке. Это не было просто принятие желаемого за действительное или паническое отрицание, мое видение мира казалось мне абсолютно разумным. Я по-прежнему видела себя ученым – мастером рационализма. Фактически, продолжая работать над мозгами других людей, я была не в состоянии осознать, что мой собственный – разрушается.
Однажды, когда я вела себя особенно странно, мои родные отвезли меня в пункт первой помощи. Сканирование мозга показало много новых опухолей, воспалений и сильнейших отеков. Фронтальная кора была поражена особенно сильно. Я изучала эту область мозга на протяжении тридцати лет и знала, что значит такой вид отеков. И при этом не проявляла ни малейшего интереса к снимкам. Вместо этого я была уверена, что мой доктор и семья что-то замышляют за моей спиной и ошибаются, поддаваясь беспричинной панике. Я пребывала в недоумении, почему никто не видит мир так ясно, как вижу его я.
Несмотря на мою убежденность в том, что на самом деле со мной все в порядке, таблетки я принимала по предписанию. Стероиды уменьшили воспаления и отеки. Потом видимые опухоли уничтожило излучение. Также мне прописали новую схему приема лекарств, направленную на то, чтобы убить клетки меланомы во всем теле. Постепенно мозг снова начал работать. Воспоминания начали возвращаться, как будто я просыпалась после глубокого сна. Я могла сказать, какой сегодня день. Я могла найти дорогу домой с работы. Я начала извиняться направо и налево за свое странное и бестактное поведение. Но чем больше я вспоминала, тем сильнее боялась снова потерять рассудок.
Причины, лежащие в основе большинства психических расстройств, редко так очевидны, как в случае с метастатическим раком мозга. И все же я почувствовала, что впервые поняла, через что проходят многие пациенты, которых я изучаю. Страх и растерянность от того, что мир, в котором ты находишься, не поддается анализу. Мир, в котором прошлое забыто, а будущее совершенно непредсказуемо. В этом состоянии я пыталась заполнить пробелы догадками. Но когда догадки были не верны, конспирологические теории закрадывались в сознание.
Как бы пугающе это ни было для меня, еще ужаснее это было для моей семьи. Для них это была не просто перспектива моей безумно мучительной смерти. Они видели, что, вполне возможно, моя личность – мой мозг – поменяется настолько, что я исчезну еще до того, как умру. Или как сказала моя дочь: «Мама, я думала, что я тебя уже потеряла».
Последний снимок МРТ показал, что почти все опухоли исчезли или значительно уменьшились. Несмотря на столь низкую вероятность успеха, совокупность всех методов лечения оказалась эффективной. Я все еще тщательно изучаю свои эмоции и поведение, проверяя снова и снова, не осталось ли с моим сознанием нерешенных проблем. Это остается навязчивой идеей. Но я учусь наслаждаться тем, что мой мозг снова работает. Я могу посмотреть на солнечную улицу за окном и полностью осмыслить это. Я могу в любой момент протянуть руку и позвонить детям, и они узнают мой голос и вздохнут с облегчением. Я могу включить компьютер и вернуться к работе.
Автор: Барбара Липска, The New York Times. Иллюстрация: Yann Kebbi
Перевод: Елена Мазовецкая, The Batrachospermum Magazine
Все права на данный перевод принадлежат нашему журналу. Если вы хотите поделиться с друзьями и подписчиками, можно использовать небольшой фрагмент и поставить активную ссылку на эту статью. С уважением, Батрахоспермум.
Вас также могут заинтересовать статьи:
Сверхслух и дырочки: как проблема в ухе приводит к звуковой перегрузке и сводит с ума
Когда половины пространства не существует
Моя жизнь с синдромом Туретта
Комментарии: