20 декабря 1999 года молодой человек выехал из дома своего деда в Сарнии, провинция Онтарио (Канада), со своей девушкой на сиденье рядом. Скотту Раутли было 26 лет, он изучал физику в Университете Ватерлоо, и впереди маячили большие карьерные перспективы в области робототехники. Но на перекрестке всего в нескольких кварталах от дедова дома полицейская машина, направлявшаяся на место преступления, врезалась в машину Скотта, ударив со стороны водителя. Полицейский и подруга Скотта были доставлены в больницу с небольшими травмами. Скотту не повезло: состояние его было крайне тяжелым.

В течение нескольких часов его баллы по шкале комы Глазго – неврологической шкале, по которой оценивается степень нарушения сознания человека, – быстро снижались. Самый низкий возможный результат – 3: «не открывает глаза», «не издает звуков» и «не совершает никаких движений». Самый высокий балл – 15, он означает, что вы всецело бодры, нормально разговариваете и выполняете команды. У Скотта было уже 4, всего в одном шаге от полной комы. Несмотря на отсутствие внешних повреждений головы или лица, от удара полицейской машины его мозг смялся внутри черепа, образовав грыжу с сильными кровоподтеками.

Я узнал о Скотте 12 лет спустя, вскоре после прибытия в Лондон, провинция Онтарио, где я заведую лабораторией, в которой исследуются острые травмы головного мозга и нейродегенеративные заболевания. «Его семья убеждена, что он в сознании, но мы не видели никаких проявлений этого, хотя наблюдаем его многие годы!» – поделился со мной врач Скотта.

Когда я взглянул на Скотта, он определенно выглядел вегетативным. Но мне было необходимо второе экспертное мнение, поэтому я позвонил профессору Брайану Янгу, старшему неврологу в этих местах. Брайан регулярно наблюдал Скотта с момента аварии, и у него была международная репутация для внимательной оценки состояния пациентов. Если он полагал, что Скотт был вегетативным, то, скорее всего, так оно и было.

Я сказал Брайану, что подумываю о том, чтобы положить Скотта в функциональный магнитно-резонансный томограф (фМРТ), и он согласился, что это хорошая идея. Эта замечательная технология, разработанная в начале 1990-х годов, позволяет нам обнаруживать активность мозга, связанную с мыслями, чувствами и намерениями. Более активные области мозга получают более насыщенную кислородом кровь, и сканер фМРТ способен это обнаружить и определить, где происходит эта активность. Это позволяет нам видеть, когда человек находится в сознании и его мозг работает нормально, даже если со стороны кажется, что он пребывает в зомбиподобном состоянии, не подозревая о существовании окружающего мира. О таких людях мы говорим, что они обитают в серой зоне, области сознания, которая располагается где-то между жизнью и смертью.

В последние годы благодаря изобретению фМРТ мы совершили грандиозные прорывы в понимании умственной жизни людей, оказавшихся в серой зоне. Мы обнаружили, что от 15 до 20% людей в вегетативном состоянии, у которых, как считается, сознания не больше, чем у капустного кочана, на самом деле вполне сознательны, хотя они никогда не реагируют ни на какую внешнюю стимуляцию. Они могут открывать глаза, бурчать и стонать, а иногда и произносить отдельные слова. Кажется, что они живут в своем особом мире, лишенном мыслей или чувств. Многие действительно ничего не замечают вокруг и не способны мыслить, как полагают их врачи. Но значительное их число испытывают нечто совершенно иное: их неповрежденный ум плавает глубоко в поврежденном теле и мозге. И мы придумали, как напрямую общаться с такими людьми.

Я отправился в госпиталь Парквуд на юге Онтарио, чтобы более тщательно оценить состояние Скотта. В тихой палате, где он лежал, медсестра познакомила нас с его родителями, Анной и Джимом. Анна работала лабораторным технологом, но ушла с работы в день аварии. Ее муж Джим – в прошлом банкир и дальнобойщик. Они посвятили себя Скотту и его жизни, какой она стала после аварии. Джим и Анна говорили нам, что верят, что Скотт, любивший музыку из «Призрака оперы» и «Отверженных», реагировал на нее, несмотря на диагноз. «Его лицо выразительно, – настаивала Анна. – Он моргает. Он даже делает большой палец вверх в знак одобрения».

Учитывая многочисленные оценки Брайана на протяжении всех тех лет, вкупе с нашей собственной оценкой состояния Скотта, это было по меньшей мере любопытно. Мы не могли заставить Скотта поднять большой палец, как ни старались. Я проверил его официальную историю болезни. Ни Брайан, ни кто-либо еще из врачей, обследовавших Скотта на протяжении многих лет, не указал, что тот хотя бы раз со дня аварии смог поднять большой палец. Тем не менее его семья твердо стояла на своем: Скотт реагировал, а значит, был в сознании.

Как ни странно, я сталкивался с этим много раз за годы практики. Родные убеждены, что любимый человек в сознании, несмотря на отсутствие каких-либо клинических подтверждений. Когда случаются серьезные травмы мозга, так уж получается, что врач – как правило, опытный невролог – не был знаком с пациентом в его здоровой жизни. Всю информацию о пациентах врачи получают после несчастных случаев. Родственники же имели возможность общаться с пострадавшим в течение многих лет, у них намного более полное представление о человеке и его внутреннем мире. Родственники также обычно проводят гораздо больше времени с пациентом после аварии. Неврологи, как и все врачи, очень заняты, у них целая куча обязанностей и пациентов. Это накладывает ограничения на время, которое они могут посвятить каждому человеку. Многие члены семьи, напротив, сидят у постели час за часом, день за днем, цепляясь за самый слабый проблеск надежды, стараясь уловить малейший признак сознания. Естественно, что, если оно есть, они будут первыми, кто это заметит.

Вместе с тем из-за всех этих усилий и надежд высока вероятность того, что желаемое будет принято за действительное. Мы все подвержены тому, что психологи называют склонностью к подтверждению. Мы склонны искать, интерпретировать, запоминать и воспроизводить информацию, которая подтверждает наши заранее сложившиеся убеждения. Если человек, которого вы любите безмерно, лежит перед вами на больничной койке и его жизнь висит на волоске, вы отчаянно желаете, чтобы он излечился. И хотите, чтобы он знал, что вы рядом. Вы просите его сжать вашу руку, если он вас слышит, – и это происходит! Вы отчетливо ощущаете увеличение давления, когда его рука мягко сжимает вашу. Ваша немедленная реакция? Он сделал то, о чем вы просили, он ответил, он в сознании! Это совершенно естественно, но, увы, не научно. Наука требует воспроизводимости.

Как ученый, во время общения с родственниками пациентов, которые находятся в серой зоне, я часто оказывался в неудобном положении, когда мне приходилось сталкиваться лицом к лицу с самыми яркими и острыми проявлениями этой человеческой склонности. Родственники цепляются за тот единственный раз, когда пациент откликнулся, но игнорируют бесчисленное множество раз, когда никакой реакции не было.

Я понятия не имел, попались ли родственники Скотта на удочку склонности к подтверждению, или они действительно что-то заметили в нем такое, чего мы не смогли выявить. Как ученый я склоняюсь к первой мысли, но как человек я более чем готов принять вторую. Невозможно было не сопереживать родным Скотта и их беззаветному стремлению сделать его жизнь максимально комфортной. Я также был тронут их уверенностью в том, что Скотт находится в сознании, независимо от того, насколько все это научно. Они все еще были с ним, с бесконечным потоком поддержки и веры в его способность замечать всю любовь, которую они ему дарили, даже спустя десяток лет после того несчастного случая.

* * * *

Пока Скотт лежал в фМРТ-сканере, мы с коллегой Давинией Фернандес-Эспехо проводили процедуру, разработанную нами с целью выяснить, находятся ли пациенты из серой зоны в сознании и понимают ли, что мы им говорим.

Как это ни странно может показаться, для этого мы просим пациентов в сканере представить, что они играют в теннис. Когда вы представляете себе, что машете руками, как если бы играли в теннис, часть мозга, известная как премоторная кора, становится очень активной. Поэтому, если премоторная кора пациента реагирует на нашу просьбу представить себе игру в теннис, мы знаем, что они отвечают на наши инструкции, а значит, они в сознании.

Конечно, точно так же как сжатие руки, изменение активности в премоторной коре требует воспроизводимости, и мы не делаем вывод о том, что пациент в сознании, пока не увидим, что реакция последовательна и воспроизводима. Мы должны удостовериться, что пациент может надежно активировать по крайней мере еще одну часть своего мозга по команде. Например, мы просим пациента вообразить, что он ходит из комнаты в комнату в своем доме, потому что, если они в сознании, это активирует другую часть мозга – парагиппокампальную извилину.

«Скотт, пожалуйста, представьте, что вы играете в теннис, когда услышите команду», – попросил я.

Я все еще ощущаю мурашки по коже, когда вспоминаю, что произошло дальше. Мозг Скотта вспыхнул цветами от активации, демонстрируя, что он действительно отвечает на нашу просьбу и воображает игру в теннис.

«Теперь, пожалуйста, представьте, что вы ходите по дому, Скотт».

Снова мозг отреагировал, показав, что Скотт был там, внутри, исполняя именно то, о чем его попросили. Родители Скотта были правы. Он был осведомлен о том, что происходит вокруг него. Он был способен отвечать – может, не телом, как они настаивали, но, несомненно, своим мозгом. (Этот момент попал на камеру канала BBC, который снимал документальный фильм о наших исследованиях.)

Что теперь? Что мы должны спросить у Скотта? Мы с Давинией взволнованно взглянули друг на друга. С помощью фМРТ мы уже установили, что Скотт был в сознании. Можем ли мы теперь воспользоваться этой методикой, чтобы спросить, испытывает ли он какую-либо боль? Я попытался представить, каким может быть его ответ. Что если Скотт скажет «да»? Мысль о том, что ему было больно все эти 12 лет, слишком ужасна. Но такая возможность была вполне реальна. Если Скотт скажет, что ему было больно, я не был уверен, как я на это отреагирую. И потом рядом находились его близкие – какова была бы их реакция? Присутствие телевизионной команды только усложняло ситуацию, но я не мог ничего изменить. Я должен был обсудить это с Анной.

Я встал и медленно проследовал из диспетчерской в комнату, где, как я знал, Анна ждет нас. Камеры следовали за мной. Анна стояла в дверях и улыбалась. Мой мозг закипал. «Мы хотели бы спросить Скотта, испытывает ли он какую-то боль, но мне нужно ваше разрешение».

Это был ключевой момент. Я спрашивал у Анны позволения впервые задать пациенту, такому как Скотт, вопрос, который мог бы изменить его жизнь навсегда. Если Скотту было больно на протяжении 12 лет, никто об этом мог не узнать никогда. Невозможно представить себе бесконечный кошмар, каким могла быть его жизнь.

Анна взглянула на меня. Через весь этот эпизод она прошла стоически, почти жизнерадостно. Мне показалось, что она, должно быть, смирилась с ситуацией, в которую попал ее сын много лет назад. «Продолжайте, – сказала Анна. – Пускай Скотт скажет вам».

Я вернулся в диспетчерскую, увлекая за собой съемочную группу. Атмосфера была наэлектризована. Все знали, что стоит на кону. Мы собирались вывести науку о серой зоне на следующий уровень. Это уже не просто абстрактный вопрос о научном прогрессе – это был беспрецедентный шанс помочь пациенту в серой зоне и, возможно, тысячам подобных ему в будущем.

«Скотт, вы ощущаете какую-либо боль? Какая-нибудь из ваших частей тела болит прямо сейчас? Представьте, что вы играете в теннис, если ответ «нет».

В тот момент мы едва могли дышать, наклонившись вперед в наших креслах. Через окно фМРТ мы могли видеть неподвижное тело Скотта в сверкающей камере сканера. Интерфейсы множества машин работали вместе в сложной синхронизации, чтобы наши два ума могли слегка коснуться друг друга и прояснить самый главный вопрос – о боли.

Результаты появились на мониторе более или менее мгновенно. Перед нами была трехмерная реконструкция мозга пациента – настолько реалистичная, что казалось, будто можно протянуть руку и прикоснуться к ней. Этот образ был холстом, на котором яркими мазками была написана активность головного мозга. «Если Скотт ответит, мы увидим ответ здесь», – сказал я, касаясь нужного места на блестящем стеклянном экране.

Глядя на дисплей, мы видели все складки и расщелины мозга Скотта – здоровую ткань и непоправимо поврежденную полицейской машиной 12 лет назад. И тут мы увидели кое-что еще: мозг Скотта ожил, начал активироваться. Стали возникать ярко-красные мазки – не в случайных местах, а именно там, где я касался пальцем монитора. Вот оно. Скотт отреагировал. Он ответил на вопрос. И что более важно, он ответил «нет». Комната наполнилась всеобщей радостью и поздравлениями. Скотт сказал нам: «Нет, мне не больно».

Я едва не плакал. Это был звездный час Скотта, и он это понимал. Мы все могли это видеть. Через несколько мгновений напряжение спало, и все с облегчением выдохнули. Все, кроме Анны. Когда я сообщил ей эту новость, она была не удивлена. «Я знала, что ему не больно. Если бы было, он бы сказал мне!»

Я мог только безмолвно кивнуть. Мужество их обоих поражало меня. Все эти годы она оставалась рядом с ним в уверенности, что он по-прежнему важен и заслуживает заботы и внимания. Она не сдавалась. И никогда бы не сдалась. Ответ из серой зоны просто подтвердил то, что Анна уже знала: Скотт все еще был здесь.

В течение 12 лет Скотт молчал, запертый внутри своего тела, тихо наблюдая за окружающим миром. Теперь фМРТ показал человека с дышащей жизнью душой, у которого были отношения, убеждения, воспоминания и переживания, который ощущал, что является кем-то живым, невзирая на то, каким странным и ограниченным стал его мир.

В последующие месяцы мы много раз общались со Скоттом через сканер. Он выражал себя, разговаривая с нами с помощью волшебной связи, которую мы создали между его разумом и нашей машиной. В некотором роде Скотт вернулся к жизни. Он смог показать нам, что знал, кто он есть, где находится, сколько времени прошло с момента аварии. И к счастью, он подтвердил, что у него не было никаких болей.

Вопросы, которые мы задавали Скотту в течение следующих нескольких месяцев, были выбраны с учетом двух целей. В первую очередь мы старались помочь ему, задавая вопросы, которые могли бы улучшить качество его жизни. Мы спросили его, нравится ли ему смотреть хоккей по телевизору. До несчастного случая Скотт был поклонником хоккея, поэтому его родители и сиделки переключали телевизор на хоккей так часто, как могли. Но с момента аварии прошло более десяти лет. Может, Скотт больше не любит его? Может, он настолько насмотрелся хоккея, что больше терпеть его не может? Если так, то вопросы о его текущих предпочтениях могли бы значительно улучшить его жизнь. К счастью, Скотту все еще нравилось смотреть хоккей, как и в течение многих лет до аварии.

Другие вопросы, которые мы задавали Скотту, были выбраны для того, чтобы как можно лучше понять его ситуацию, узнать, что ему известно, сколько всего он помнит и насколько хорошо осознает происходящее. Эти вопросы не столько касались личности Скотта, сколько помогали нам углубиться в серую зону. Понимание того, какие ситуации психологически возможны в этом лимбе, было невероятно важным, потому что никто еще не знал ответов. И как оказалось, многие предположения были ошибочными.

После чтения лекций о пациентах в серой зоне я часто слышал такие комментарии: «сомневаюсь, что они имеют какое-то представление о времени», «они, скорее всего, ничего не помнят о своих несчастных случаях» или даже «я сомневаюсь, что они хоть как-то осознают, в каком положении находятся».

Скотт развеял все эти сомнения. Когда мы спросили его, какой сейчас год, он правильно ответил, что 2012-й, а не 1999-й, год его аварии. Очевидно, что у него было хорошее чувство времени. Он знал, что лежит в больнице и зовут его Скотт, – у него было хорошее представление о том, кто он и где он. Скотт также смог назвать нам имя своей первой сиделки. Это было важно для нашего понимания серой зоны, потому что часто возникал вопрос о том, что могут помнить пациенты в этой ситуации. Скотт не был знаком с сиделкой до несчастного случая, поэтому знание ее имени служило явным доказательством того, что он все еще способен накапливать воспоминания.

* * * *

В сентябре 2013 года Скотт умер от осложнений – это весьма распространенный исход, даже спустя много лет после серьезной черепно-мозговой травмы. Все, что окружает человека, – все эти неприятные вирусы, бактерии и грибки, которые заполоняют каждую больничную палату, – ослабляет иммунную систему и повышает восприимчивость к таким заболеваниям, как пневмония. После нескольких недель борьбы с инфекциями Скотт ушел из жизни в Парквуде.

Это потрясло всю мою команду. Мы провели много времени со Скоттом, и он был частью семьи. У нас никогда не было с ним настоящей беседы, тем не менее мы все чувствовали, что знаем его. Он глубоко затронул нас. Мы погрузились в его жизнь в серой зоне, и он давал ответы, которые заставляли нас восхищаться его силой и мужеством. Его жизнь оказалась переплетена с нашей.

На поминках было много людей. Тело Скотта лежало в открытом гробу в задней части комнаты. Несмотря на 14 лет его пребывания в основном внутри себя, в отрезанном от мира состоянии, после его смерти многие все еще чувствовали глубокую связь с ним.

Когда я увидел тело Скотта, то поймал себя на странном ощущении. Для меня он во многом выглядел так, как всегда. Я не знал настоящего Скотта – Скотта, который жил полной и счастливой жизнью, который ходил и разговаривал, смеялся и целенаправленно перемещался по миру до 26-летнего возраста, когда все это внезапно и навсегда прекратилось. Я знал только этого Скотта, физически невосприимчивого Скотта, лежащего передо мной. Мне тогда сразу пришло в голову, что эта серая зона, это место, где обитают многие наши пациенты, на самом деле является пограничной полосой между жизнью и смертью. Она так близко к смерти, что иногда трудно отличить. Для меня Скотт все еще был там, хотя теперь его не было совсем.

---

Перевод: Адаби Адаби, Виктор Ковылин. Оригинал: The Guardian

Если вам понравился этот материал и вы хотите поделиться фрагментом с друзьями и подписчиками, не забудьте поставить активную ссылку на эту статью. 😉 С уважением, Батрахоспермум.

Вас также могут заинтересовать статьи:
Сверхслух и дырочки: как проблема в ухе приводит к звуковой перегрузке и сводит с ума
Я уродина. Это можно доказать с помощью уравнения
Почему клоуны такие жуткие?