В мае 1963 года 30-летний Роберт Пейн, новоиспеченный ассистент-профессор зоологии в Вашингтонском университете в Сиэтле (США), прогуливался со студентами по тихоокеанскому побережью полуострова Олимпик на северо-западе штата Вашингтон, как вдруг увидел место, которое очень долго искал. Это была не потревоженная людским присутствием бухта Мака на территории резервации индейцев мака, здесь из воды выступали скальные обнажения, и среди них цвела жизнь. В водоемах приливной зоны ютились зеленые актинии, пурпурные морские ежи, красные морские звезды, а также губки, моллюски-блюдечки и розовые водоросли. Отлив обнажал ватаги усоногих ракообразных – мелких морских желудей и крупных морских уточек, ковры из черных мидий и очень большие оранжевые и фиолетовые морские звезды Pisaster ochraceus. Вот здесь можно было провести исследование.

В июне он приехал сюда снова, на этот раз с ломом-гвоздодером. Дождавшись отлива, он стал отковыривать ломом огромных звезд, прикладывая все усилия, на которые было способно его двухметровое тело, после чего швырял их как можно дальше в воду бухты. Так начался один из самых важных экспериментов в истории экологии.

Это было время революций – сексуальных, психоделических, научных. Одни вовсю практиковали «секс, наркотики, рок-н-ролл», зачитывались битниками и злоупотребляли ЛСД, другие корпели в лабораториях над иной кислотой, ДНК, пытаясь постичь сложные молекулярные тайны жизни. В то же время другие биологи стали задавать простые и на первый взгляд наивные вопросы: «Почему мир зеленый? Почему животные не съедают все? Что произойдет, если убрать с пляжа морских звезд?» Ответы на эти вопросы привели ученых к пониманию того, что существуют определенные экологические законы, и они в неменьшей степени, чем законы генетические, чье открытие изменило медицину, могут повлиять на наше будущее благосостояние и на судьбу наших соседей по планете.

Почему мир зеленый?

Роберт Пейн родился и вырос в Кембридже, штат Массачусетс, его самым большим увлечением в детстве были наблюдения за птицами, также очень нравились бабочки и саламандры. Поступив в Гарвард, он увлекся палеонтологией и геологией, ими же он собирался заняться в аспирантуре Мичиганского университета. Но единственный курс, который показался ему там интересным, читал эколог Фредерик Смит – на лекциях он рассказывал об эволюции пресноводных беспозвоночных. Больше всего Пейну нравилось то, как профессор побуждал студентов думать.

Одним весенним деньком 1957 года – из тех, когда учителям не очень хочется учить, а учащимся учиться, – Смит посмотрел на дерево за окном, едва покрывшееся юными листочками, и спросил класс: «Почему то дерево зеленое?» «Хлорофиль», – ответил один из аспирантов. Это был не тот ответ, на который профессор хотел подвигнуть ребят. «Почему вся эта зелень не съедена? – спросил он. – Там ведь куча насекомых. Может, что-то контролирует их?» Смит хотел побудить учеников поразмышлять об экологических взаимоотношениях между организмами.

В конце первого года Смит заметил, что Пейн испытывает неудовлетворение от геологии, и предложил заняться экологией. Может, мне исследовать ископаемых животных девонского периода, которыми изобилуют местные скалы, спросил Пейн. Ни в коем случае, сказал Смит, вам надо изучать живых, а не вымерших созданий. Пейн согласился, и Смит стал его научным консультантом. Степень PhD Роберт получил за исследование брахиопод, затем занялся более динамичными обитателями прибрежных зон Флориды – улитками. Это уже не просто фильтраторы, а активные едоки, и их обеденная зона была настоящим полем боя, где большие улитки пожирали малых, а малые поедали двустворчатых фильтраторов.

Тем временем Фредерик Смит продолжал размышлять о зеленых деревьях. Вопрос, казалось бы, простой, но он засел в голове эколога и стал плодить множество мыслей о роли хищников в природе, в том числе растительноядных «хищников». Частенько во время ланча он с двумя коллегами, Нельсоном Хейрстоном-старшим и Лоуренсом Слободкиным, обсуждали процессы, контролирующие численность популяций, высказывали свои мысли по поводу популярных тогда теорий. Например, они критиковали погодную теорию: если бы она была верна, тогда численность популяций испытывала бы флуктуации, соответствующие погодным.

Хейрстон, Слободкин и Смит были убеждены, что причину стоит искать в биологических процессах. В центре внимания была экологическая пирамида, первым элементом которой являются растения (продуценты) на нижнем уровне, повыше располагаются травоядные животные (консументы 1-го порядка), еще выше – хищники (консументы 2-го порядка). Консенсус научного сообщества в те времена заключался в том, что регуляция численности популяций происходит снизу вверх: биомасса продуцентов накладывает ограничения на число консументов, травоядные ограничивают хищников. Но Смит и его коллеги видели зеленое дерево, растущее на территории Мичиганского университета, и оно шло вразрез с этим консенсусом. Если дерево зеленое, если травоядные не съедают растительность полностью – значит, они не ограничены растениями!

Но что же тогда ограничивает численность травоядных? Хищники, считали Хейрстон, Слободкин и Смит. А травоядные в свою очередь контролируют распространение растений. Регуляция идет сверху вниз. В подтверждение этой гипотезы экологи приводили небывалый рост популяции чернохвостых оленей на плато Кайбаб в штате Аризона, после того как там были истреблены волки и пумы: с 1907 по 1925 год она увеличилась с 4000 до 100 000 особей! Все свои аргументы ученые изложили в статье, которая увидела свет в конце 1960 года в журнале American Naturalist. Их идеи впоследствии стали известны как гипотеза зеленого мира, или гипотеза HSS (по первым буквам фамилий авторов).

Разумеется, авторы подверглись критике. Им даже поначалу отказали в публикации в другом журнале, за полтора года до того. Не все растения вкусны для травоядных, говорили критиканы. Мир зелен, но это не значит, что он съедобен. Неаппетитность растений – один из факторов регуляции травоядных снизу вверх, а хищники и вовсе необязательны для экосистем. Другие указывали на то, что экологи не уделили внимания всеядным организмам, которые могут располагаться одновременно на разных ступенях пирамиды.

Постепенно выработался новый консенсус: регуляция может происходить в разных направлениях в зависимости от обстоятельств. Так, когда олени стали быстро объедать растительность на плато Кайбаб, за две зимы их стадо сократилось на 40%, а к 1940 году деградация пастбищ довела численность до 10 000 особей (десятикратная убыль) – продуценты лимитировали травоядных консументов. Регуляцию снизу вверх никто не отменял. Более того, она порой может существовать в синергии с регуляцией в обратном направлении, от хищников к травкам.

В любом случае трехуровневая трофическая модель, рассмотренная Хейрстоном, Слободкиным и Смитом, выглядела слишком умозрительной, и гипотеза зеленого мира, определенно, нуждалась в проверке и дополнительных доказательствах. Именно на это и были направлены усилия Роберта Пейна в бухте Мака в 1963 году.

Пни и посмотри

Вся экология до 60-х годов была наукой чисто описательной, что оставляло простор для множества альтернативных суждений и гипотез. Пейн понимал, что, для того чтобы постичь законы регуляции популяций, нужно вмешаться в природу и сломать ей шаблон. Найти место, где можно было бы убрать хищников из пищевой цепочки и посмотреть, что произойдет. «Пни и посмотри» (kick it and see) – так этот подход позднее назовут экологи. Роберт Пейн не пинал морских звезд, не волнуйтесь, он их только швырял – во имя науки.

Раз в месяц зимой и дважды в месяц весной, летом и осенью ученый возвращался в бухту и занимался метанием звезд. На 8-метровом участке прибрежной скалы он избавлялся от всех звезд, соседний служил в качестве контроля. На обоих Пейн подсчитывал численность и плотность популяций 15 видов животных, наблюдал за тем, кто кого ест. Как выяснилось, самой многочисленной пищей морских звезд Pisaster ochraceus были морские желуди, однако наиболее важным источником калорий являлись моллюски – мидии и хитоны.

Уже в сентябре, спустя три месяца с начала эксперимента, стали заметны изменения в приливном сообществе: морские желуди заняли до 80% пространства. Однако уже к июню 1964-го, на годовщину, их вытеснили быстрорастущие морские уточки и мидии. Кроме того, значительно сократилась численность четырех видов водорослей, а два вида морских блюдечек и два вида хитонов и вовсе исчезли. Актинии и губки тоже поредели, хотя они и не связаны с пищевой цепочкой звезд. Зато популяция хищной улитки Thais emarginata выросла в 10–20 раз. Итого с уходом хищных морских звезд биоразнообразие снизилось с 15 до 8 видов.

Результат этого простого эксперимента удивителен: хищник, как оказалось, влияет не только на свою непосредственную еду, но и на животных и растений, которых в пищу не употребляет. Пейн еще пять лет выбрасывал звезд с берега – за это время мидии заняли почти всю доступную территорию, вытеснив всех остальных. Похоже, что роль хищных звезд в приливной экосистеме сводилась к тому, чтобы держать в узде мидий – чемпионов бухты по отжатию пространства для жизни.

Позже индейцы разрешили ученому повторить эксперимент на располагающемся неподалеку необитаемом острове Татуш – там мидии также пустились в вольницу в отсутствие хищной звезды. На пляже близ Окленда в Новой Зеландии эколог исследовал еще одно приливное сообщество, где хищничала дородная морская звезда Stichaster australis: там мидии вытеснили всех уже через 15 месяцев. Все эти результаты служили мощным аргументом в пользу гипотезы Хейрстона, Слободкина и Смита о роли хищников в регуляции популяций.

Для приливных зон штата Вашингтон и Новой Зеландии морские звезды Pisaster ochraceus и Stichaster australis являются краеугольными (keystone), или ключевыми видами. Концепция и термин были впервые представлены Пейном в статье 1969 года в журнале American Naturalist. Как замковый камень в вершине свода необходим для стабильности всей арки, так и ключевой вид на вершине пищевой пирамиды важен для стабильности и разнообразия экосистемы. Большинство из видов слабо связаны друг с другом, их исчезновение может пройти незамеченным, но изъятие некоторых видов-примадонн с сильными связями может привести к превращению экосистемы в нечто иное и неузнаваемое.

Серендипность ежика

Пока на литоралях властвовали хищные звезды, приливные водоемы оккупировали другие пронырливые иглокожие – морские ежи, любители водорослей. Почему бы и их не попробовать выкинуть из пищевой цепочки, подумал Роберт Пейн. Вместе с зоологом Робертом Вадасом они стали собирать ежей в садки в бухте Мака и возле Фрайдей-Харбор на острове Сан-Хуан, штат Вашингтон. Как же обрадовались этому ламинарии! Они расплодились так, что заламинировали собой все пространство. Вместе с тем на контрольных участках, где за ситуацией следили ежи, водорослей оставалось мало. На острове Татуш и вовсе можно было наблюдать пустошь, полностью подконтрольную ежам.

На первый взгляд, такие пустоши противоречили исходному посылу гипотезы зеленого мира – о том, что травоядные не съедают всю доступную растительность. Но дело в том, что система «морские ежи – ламинарии» была неполной. В ней отсутствовал ключевой вид, и вскоре Пейн выяснил, что это был за вид. И этот вид оказался очень милым на вид.

Когда-то каланы, или морские выдры, занимали собой берега начиная от Северной Японии и Сахалина, на Алеутских островах и по всему западному побережью Северной Америки вплоть до Калифорнийского полуострова. Когда Витус Беринг исследовал север Тихого океана в 1741 году, он наблюдал полчища каланов и думал: «Вот бы это море было моим, столько меха!» Из-за меха каланов и перебили: к XX веку осталось всего 2000 особей – сотая часть того, что было раньше. На пляжах Вашингтона и многих других они попросту исчезли. Лишь после того, как в 1911 году их внесли в список охраняемых видов, популяции стали местами восстанавливаться.

В 1971 году Роберта Пейна пригласили для консультации в одно из таких мест – на алеутский остров Амчитку, где студенты изучали сообщества ламинарий. Один из студентов-зоологов, Джим Эстес, рассказал ему о своих планах исследовать, как леса водорослей поддерживают популяции каланов. «Ох, Джимми, ты ставишь неправильный вопрос, – сказал Пейн. – Ты упускаешь третий элемент – морских ежей. Каланы едят ежей, ежи едят водоросли». Да уж, Эстесу не с чем было сравнить. Нужно было своими глазами увидеть место, где каланов не было.

В трех сотнях километров к западу из Берингова моря торчал скалистый остров Симия. Он был совсем другим: там не было каланов, зато пляж был усеян остовами морских ежей. Но настоящий шок Эстес испытал, когда опустил голову в воду и увидел целое море крупных ежей и ни единой ламинарии. «Это был мой момент «ага!» – глубокое осознание, которое определит весь мой дальнейший путь в жизни», – пишет ученый в своей свежей книге «Серендипность». (Новое словечко вам в тезаурус: серендипность – интуитивная прозорливость, способность, делая глубокие выводы из случайных наблюдений, находить то, чего не искал намеренно.)

Острова демонстрировали и другие фаунистические различия: на Амчитке процветали донные рыбы красные терпуги, обыкновенные тюлени и белоголовые орланы, на Симии же их не было – из-за дефицита водорослей, на которых базируются их пищевые цепи. Все это указывало на важность каланов как инженеров здоровых прибрежных сообществ. Их ключевая роль была описана Эстесом и коллегой в 1974 году в журнале Science. И это открытие стало еще одним подтверждением гипотезы зеленого мира и концепции ключевых видов.

Эффект от хищничества каланов может даже простираться за пределы собственно пищевых цепей и затрагивать явления глобального порядка. Напомним, что мы с недавних пор живем в «эпоху 400-х»: среднесуточная концентрация углекислого газа теперь почти никогда не опускается ниже 400 молекул на миллион. Рост концентрации CO2 в атмосфере влечет такой же рост концентрации и в воде, океан становится кислее, и не все его обитатели могут это вынести. Зато водоросли с радостью его поглощают, поддерживая тем самым здоровье океанических экосистем. В присутствие каланов, поедающих морских ежиков, водоросли будут образовывать целые леса и забирать из воды больше углекислоты. Если сравнить мир, где есть каланы, с миром, в котором их нет, то разница в ежегодном поглощении ламинариями атмосферного углерода составит от 13 до 43 миллионов тонн, посчитал Джим Эстес.

Вскоре после публикации статьи о каланах как ключевом виде появилась возможность пронаблюдать описанные эффекты на практике. Хищники потихоньку распространялись вдоль побережья Аляски: в 1975 году их еще не было в Оленьей гавани, а через три года они уже там обосновались. Как результат, морских ежей стало меньше (и в размерах они тоже уменьшились), а со дна поднялись густые чащи ламинарий. Появление в экосистеме хищных каланов запустило каскадный эффект: усиление пресса на одном уровне вызвало его ослабление на уровне ниже. Экологи называют это явление трофическим каскадом, термин ввел в обращение наш славный Роберт Пейн.

Трофические каскады открыты во всех основных биомах нашей планеты – от полярных областей до тропиков, в наземных, пресноводных и морских системах. Падеж львов и леопардов в Черной Африке привел к росту численности павианов анубисов, те поели других приматов, антилоп и птиц, стали наведываться за едой к людям, обмениваться с ними паразитами, создавая очаги инфекций, а дети лишились образования, потому что их вместо школы припрягли охранять урожаи. Волки, выпущенные в 90-х в Йеллоустоунском парке, поели койотов, зайцы и мыши размножились, привлекли хищных птиц, хорьков и лисиц, олени же стали пугливыми, на многих участках перестали обгладывать деревья, бобры обрадовались, настроили плотин, заводи привлекли ондатр, уток и рыб, а самое интересное – воспрянувшая растительность укрепила берега и стабилизировала русла рек!

Недавно новый возможный каскад был выявлен в проливе Хау, провинция Британская Колумбия (Канада). В отсутствие каланов в роли верховных хищников здесь уже давно выступают морские звезды-подсолнухи. Однако три года назад их начал резко выкашивать синдром истощения, предположительно вирусной природы: звезды стали буквально разваливаться на глазах. Спустя год ученые насчитали в четыре раза больше зеленых морских ежей, чем было до эпидемии. Правда, не совсем ясно, то ли они неконтролируемо размножились без поедавших их звезд-подсолнухов, то ли просто стали смелее и повылазили из укрытий, то ли это очередной пик в их естественных флуктуациях численности. Так или иначе, все это привело к сокращению на 80% площади, занимаемой бурыми водорослями. Также отмечены убыль креветок Pandalus platyceros, которым водоросли служат яслями, и уплотнение колоний кораллов Balanophyllia elegans, которых водоросли обычно просто раздражают.

Это исследование – первая масштабная попытка оценить экологические последствия синдрома истощения морских звезд, который затрагивает два десятка видов на всем тихоокеанском побережье Северной Америки и считается одной из крупнейших эпидемий, известных в дикой природе. Не исключено, что похожие трофические каскады происходят и в местах гибели других морских звезд, являющихся ключевыми видами в своих сообществах.

Атака у Адака

Каланы продолжали плодиться на Алеутских островах на радость ламинариям, как вдруг перестали. Джим Эстес в 90-х вновь посетил Амчитку и Адак, располагающийся восточнее, и обнаружил, что популяции каланов сокращаются. Не все – в лагуне Клэм на Адаке животные по-прежнему процветали, но в большинстве других наблюдался явный упадок. За несколько лет порядка 40 тысяч особей куда-то исчезли, подсчитал Эстес. Дно снова покрылось морскими ежиками, а водоросли заметно поредели. «Что-то изменилось, но что именно – я не знал», – вспоминает ученый.

Вскоре выяснилось, что среди пропавших каланов были два с датчиками слежения и они исчезли с экранов радаров в тот момент, когда мимо острова Адака проплывала стая косаток. Сразу вспомнились другие случаи, когда меченые каланы пропадали и неподалеку замечали косаток. Дальнейшие наблюдения подтвердили кровавую гипотезу: косатки внезапно пристрастились к каланятине! Лишь в хорошо защищенных мелководных гаванях каланы могли избежать внимания китов-убийц.

Похоже, трофическая пирамида у Алеутских островов пополнилась новым уровнем. Каскад прокатился по Северной Пацифике, вызвав падеж каланов, подъем морских ежей, выедание водорослей и оголение морского дна. Четвертое звено «перезамкнуло» пищевую цепь: если раньше растения были ограничены в своем распространении лишь минеральными ресурсами, то теперь на них насели травоядные консументы. Таково уж свойство пищевых цепей: экосистемы с нечетным числом звеньев оказываются «зелеными», а с четным – «пустошью», на которой зеленеться могут разве что ежики S. droebachiensis. Кстати, цепочка в проливе Хау тоже, по сути, включает в себя четвертый элемент – зловредный вирус, убивающий хищных морских звезд.

Почему же до 1991 года косатки на каланов не нападали (по крайней мере ученые о таких атаках не слышали)? Эстес обратился к истории других млекопитающих в регионе и увидел, что в 70–80-е подобным образом – под давлением косаток – сокращались популяции обыкновенных тюленей, морских котиков и львов. Возможно, причина кроется в том, что после Второй мировой войны в северной части Тихого океана активизировался китобойный промысел. К тому моменту, как он был приостановлен, крупных китов уже почти не осталось, а они составляли внушительную часть рациона косаток. За дефицитом китов косатки переключились на ластоногих, а затем и на каланов, считает Эстес.

Не все готовы с этим предположением согласиться и взять на себя ответственность, но есть основания полагать, что данный каскад, а также многие другие каскады на нашей планете экстраполируются в единую исходную точку, где притаился еще один важный элемент – человек.

Гиперключ ко всему

О трофических каскадах (только без употребления термина) и о влиянии хищников на экосистемы размышлял еще Чарлз Дарвин. В «Происхождении видов» он писал о соседских котах, способных повлиять на обилие цветов на лугах возле его дома в графстве Кент. Крупная популяция котов означала бы малое число мышей, а значит, большое число шмелей, чьи гнезда мыши обычно разоряют, рассуждал Дарвин. А поскольку шмели опыляют клевер, под приглядом котов его бы больше цвело на лугах.

Эта идея понравилась зоологу Томасу Гексли, и он развил ее, включив в цепочку старых дев, отъявленных кошатниц. Более того, весь этот каскад, согласно Гексли, напрямую обеспечивает процветание Британской империи. На клеверных лугах пасется скот, и поэтому на столе у британских солдат всегда есть здоровое мясо, а значит, есть и силы защищать отечество и все завоеванные им колонии. Таким образом, старые девы – это залог могущества Великой Британии.

Анализируя последствия своего эксперимента с морскими звездами, Роберт Пейн упускал из виду нечто очевидное и важное – самого себя, человека. Звезды, несомненно, влиятельные бестии, но ведь и сам Пейн оказал влияние на фрагмент экосистемы. В одиночку он изменил маленький мирок на пляже одной затерянной бухты. Как же можно исключать из рассмотрения целую биопленку из 7,45 млрд человеческих особей, обтягивающую Землю?

Около года назад на конференции эколог Борис Уорм, давний знакомый и коллега Пейна, спросил его о том, можно ли людей считать ключевым видом. «О, мы больше этого, Боря, – ответил Роберт. – Мы – гиперключевой вид».

И ведь правда. Homo sapiens – ключевой вид, который влияет на другие ключевые виды в несопоставимых масштабах, будь то прямым вмешательством в природные экосистемы или же опосредованно, ненамеренно, по наивности человеческой. Ключевые виды попросту устраняются или теряют свои ключевые позиции в новых цепях питания, большинство из них находятся под прямым давлением со стороны человека. Охота и рыбалка, хозяйственная деятельность, световое и шумовое загрязнение, изменения климата приводят к изменению трофических пирамид, запускают трофические каскады, о которых мы можем даже не догадываться. Человек – самый ключевой из всех ключевых видов.

Концепцию гиперключевых видов Пейн и Уорм изложили в августовском номере журнала Trends in Ecology and Evolution. Термин «гиперключевой», или «гиперкраеугольный» (hyperkeystone), построен по аналогии с «гиперпаразитом». Гиперпаразиты, или сверхпаразиты – это организмы, которые паразитируют на других паразитах, как некоторые наездники, откладывающие яйца в других наездников, которые в свою очередь паразитируют на других насекомых. Звучит грандиозно – но велика ли честь?

Возможно, да – если бы только люди осознавали и могли просчитать все последствия своей деятельности. В настоящее время ученым неплохо известно об эффектах на уровне популяций, в том числе благодаря экспериментам в духе «пни и посмотри». Но влияние на целую экосистему – и на соседние экосистемы тоже – часто остается неизученным. К примеру, снижение рыбных запасов в Гвинейском заливе приводит к усилению охоты в заповедниках Ганы – в результате 41 вид сухопутных животных приходит в упадок! Задача человека как гиперключевого вида – научиться предвидеть, в каких направлениях будут падать домино. Иначе высокая честь превращается в проклятие мультитрофических масштабов.

Последняя статья Пейна как раз и призывает экологов к этому: «Нужно расширить фокус, чтобы охватить цепочки комплексных взаимодействий и их потенциальное воздействие на качество окружающей среды и благополучие человека. Возможный способ – переосмыслить экологическую роль людей, рассматривать их как часть природы, а не отдельную сущность, которую можно изучить в изоляции от природы». Мы живем в антропоцене, новой геологической эпохе, напоминают авторы. Новой эпохе – новые подходы в экологии.

Есть ли на Земле другие виды, которых можно определить как гиперключевые? Возможно, косатки – они, как и люди, являются сверххищниками-генералистами, перемещаются на большие расстояния, могут менять сложившиеся трофические пирамиды, инициировать каскады. Но, при всем уважении, косатки вряд ли способны повлиять на человечество так, как человечество на косаток. «Люди, несомненно, доминантный гиперключевой вид, – говорил Пейн. – Единственный вид, который может регулировать нас, – это мы сами».

Краеугольный человек

Роберт Пейн (1933–2016) ушел из жизни от злокачественной болезни 13 июня, в день онлайн-публикации статьи о гиперключевом человеке, оставив в качестве завета очередную мощную концепцию.

Гигант экологии, один из самых уважаемых морских биологов нашего времени, за полувековую карьеру он воспитал плеяду выдающихся экологов, которые вместе со своими учениками и их учениками изменили наше представление о живой природе. К своим студентам он относился как к равным и в очень редких случаях ставил свое имя на их статьях, разве что сам принимал в исследовании активное участие. С учетом всех таких работ его присутствие в научной литературе могло бы возрасти раз в десять, но он не делал этого из скромности. Его научное влияние было колоссальным, он был «ключевым» ученым в «экосистеме» экологов.

В 1995 году Пейн наконец позволил морским звездам после 25-летнего «изгнания» вернуться на остров Татуш, который служил основным полигоном для его научных изысканий. «Я подумал, я ведь не буду жить вечно, так давайте же посмотрим, что произойдет, если вернуть туда звезды». Их популяция восстановилась, мидии отступили, берег вернулся к состоянию, в котором пребывал до вмешательства Пейна. То же самое не скажешь об экологии – она никогда не будет прежней после Пейна.

Текст: Виктор Ковылин. Номер подготовлен по материалам Nautilus, The Guardian, The Atlantic, Nature и многих других источников. Финальное фото: Benjamin Drummond, The Natural Histories Project. Иллюстрация на обложке: Aad Goudappel (обработано нами).

Все права на данный русскоязычный текст принадлежат нашему журналу. Убедительная просьба не копировать его в соцсети или куда-либо еще без договоренности с редакцией. Если хотите поделиться информацией с вашими подписчиками, можно использовать фрагмент и поставить активную ссылку на этот номер – мы будем рады. И конечно, будем очень признательны за любую поддержку нашего проекта. С уважением, Батрахоспермум.

Вас также могут заинтересовать статьи:
Лептастериас посеял сомнения в ключевой роли писястера
Инженеры тундры: песцы выращивают у нор сады
Благодаря морским уточкам пластиковый плот вовсе не так уж плох